Я никогда не был освободителем. Не довелось мне освобождать ни чехов со словаками, ни пуштунов с белуджами, ни осетин с абхазами… Но рассказы об освободительных походах, о счастливых моментах освобождения и доблести освободителей всегда вызывали живейший интерес и приковывали внимание.
Будучи не в силах разрешить загадку самостоятельно, я обратился с вопросом к матушке, а она переадресовала меня к деду. Дед, выслушав меня, усмехнулся и, не переставая посмеиваться, рассказал историю появления столового серебра в нашем доме.
Победу он встретил в Померании, в составе войск Второго Белорусского фронта. Поверженная Германия лежала у ног победителей, имевших официальное разрешение отправить домой по две восьмикилограммовые посылки. Было решительно невозможно не воспользоваться шансом хоть как-то поддержать семьи, обнищавшие за годы войны до самой крайней степени. И победители, не успев отойти от боёв, бросились «экспроприировать экспроприаторов».
В один погожий майский день в штабе полка стало известно, что совсем недалеко патруль обнаружил очень даже приличное поместье, совершенно никем не тронутое. Дед, имевший звание капитана, вместе с другими офицерами, свободными в тот момент от несения дежурства, погрузился в «Студебеккер» и направился в усадьбу. Через несколько минут они были на месте и наперегонки ринулись в дом.
Кто-то рванул в спальню – за постельным бельём, кто-то в гостиную – за гобеленами, кто-то в кабинет – в надежде прихватить часы и какие-нибудь камушки-безделушки. Как я понял, дед не был большим энтузиастом экспроприаций и поехал скорее за компанию, поэтому он несколько подрастерялся и некоторое время просто шатался по дому, разглядывая архитектурные «излишества». Случайно забрёл в столовую, до которой никто из «освободителей» почему-то ещё не добрался, и, разумеется, заглянул в комод, где обнаружилось столовое серебро. Вытряхнул вилки с ложками на стол и завернул их в скатерть. Потом вытащил другую скатерть и завернул в неё ножи. Начал высматривать чем бы ещё поживиться, но тут скомандовали возвращаться.
Трясясь в кузове по дороге в часть, стали хвастать трофеями. Дед тоже показал свою добычу. Вилки с ложками сослуживцы одобрили. А «обилие» ножей вызвало смех – «на кой чёрт тебе столько ножей ? да ещё тупых ! глянь, и металл-то какой поганый – их ж не наточишь ! что ты с ними делать-то будешь ? на стенку повесишь ? заместо сабли ! ха-ха-ха !!»
Дед разозлился и, будучи человеком решительным, принял меры – когда грузовик проезжал по мосту через очередной ручей, встал и метнул узелок с ножами в воду. Публика встретила бросок возгласами одобрения. Набор столового серебра остался без ножей.
История деда не вызвала у меня никакого осуждения. Однако, я вспоминал о ней всякий раз, как брал в руку серебряную ложку или вилку, и скоро обнаружил, что мысль об их происхождении меня раздражает. Оказалось, что есть ворованными приборами несколько не комфортно. Я стал избегать серебра, благо в доме были и другие вилки-ложки – не столь изящные, но не вызывающие мыслей, способных испортить аппетит.
Потом дед помер. Я вырос и зажил своим домом. Родители развелись и разъехались. Трофейное серебро где-то затерялось.
Но осадок остался…
Однако, осенью того же года он был призван и отправлен сражаться за «освобождение народа Финляндии». Но и тут ему повезло. По специальности он был кузнецом, а не желавшие «освобождения» финны столь успешно калечили бронетехнику «освободителей», что пришлось Егорыча срочно перебросить с передовой на какую-то танкоремонтную базу под Ленинградом – он ни разу даже выстрелить не успел.
Зато в 1941-ом хлебнул полной мерой. Участвовал в боях на Лужском рубеже, попал под миномётный обстрел и был ранен – осколком ему изувечило кисть правой руки. После этого несколько дней шастал по лесам, прячась от немцев, которые «были всюду». И опять ему повезло : немцы не лезли в чащу, рана оказалась хоть и серьёзной, но не летальной – ни гангрены, ни столбняка. А винтовка, которую он дотащил-таки до своих, избавила от лишних вопросов со стороны особистов.
После ранения несколько месяцев провёл в ленинградском госпитале – рука упорно не заживала. Чуть не умер от голода. Но в конце концов всё-таки был вывезен по ладожскому льду на Большую землю и получил отпуск по ранению. После отпуска предстал перед медкомиссией, которая долго и придирчиво изучала его правую кисть, больше напоминавшую клешню краба. Убедившись, что он не может нажимать на курок, но может держать молот и гаечный ключ, комиссия признала его «годным к нестроевой службе в военное время», а военкомат направил в ремонтную бригаду танковой дивизии. Вот это и стало Самой Большой Удачей : до конца войны Егорыч служил во втором эшелоне – сортировал битую бронетехнику, отправлял в тыл то, что подлежало переплавке или заводскому ремонту, и ремонтировал то, что можно было отремонтировать на месте.
Вспоминать о начале войны Егорыч не любил – слишком чудовищным было это начало. О службе в рембригаде тоже шибко не распространялся, так как, во-первых, не было там ничего особенно интересного, а во-вторых, Егорыч, похоже, ощущал какое-то иррациональное чувство вины перед теми, кто сражался и погибал на передовой.
Зато о конце войны всегда вспоминал с удовольствием. Оно и понятно : бои кончаются, сам жив и почти здоров, а у ног – поверженная Германия, хоть и потрёпанная войной, но всё ещё содержащая столько приятных сюрпризов и чудес… И хотя не было в воспоминаниях Егорыча запредельных ужасов, коими пестрят последнее время неофициальные источники, а всё же отличались они от официозных картин чрезвычайно.
Чуть не каждый раз, когда речь заходила о войне, Егорыч вспоминал как в одном немецком городишке кто-то из его коллег забрёл в хорошо сохранившийся трёхэтажный особняк и увидал в зале на первом этаже шикарный концертный рояль. Решение созрело мгновенно. Он призвал сослуживцев и они, оторвав роялю ноги, минут сорок пердячим паром затаскивали его на третий этаж. А потом выкинули рояль в окно – и не по злобе вовсе, а для того лишь, чтобы услышать как он брякнется о брусчатую мостовую.
В другом городке раздербанили какой-то винный погреб, и устроили развесёлую пьянку. Постепенно подтягивались солдаты и сержанты из других подразделений, а в разгар веселья кто-то из вновь прибывших сказал, что в паре кварталов обнаружен немецкий госпиталь с персоналом, в составе которого наверняка найдётся несколько симпатичных немок. Решили, однако, что сначала надо допить, а уж потом идти по девкам – мол, коли до сих пор не разбежались, так никуда и не денутся. А когда всё допили и уже двинулись было к немецким «сестричкам», явился вдруг один из ремонтников, ранее незаметно отваливший от застолья. Было известно, что вся его семья погибла в оккупации, и он, с тех пор как узнал об этом, был несколько не в себе. Он кинул в угол мешок с пустыми автоматными дисками и равнодушно сказал, что никуда идти не надо – он туда уже сходил и застрелил 56 человек.
В середине мая 45-го подразделение Егорыча оказалось на берегу реки, разделявшей американскую и советскую зоны оккупации (возможно, Эльбы, но уверенности у Егорыча не было). На «чужом» берегу виднелся какой-то городок с каменной набережной. А на «нашем» располагался небольшой коттеджный посёлок и лодочная стоянка с несколькими шикарными моторными катерами. Плавать же по реке хоть на лодке, хоть без было категорически запрещено – любая попытка такого рода рассматривалась как измена Родине со всеми вытекающими последствиями. Но хитроумные механики из ремонтной бригады нашли способ развлечься, не раздражая особняков : они заправляли топливные баки доверху, фиксировали рули, заводили двигатели и направляли катера к «вражескому» берегу, целя в каменную набережную. Врезаясь в парапет, катера взрывались, порождая грохот, пламень и облака дыма. Бойцы были в восторге. Управились за час с небольшим.
Прочие рассказы Егорыча большим разнообразием не отличались. Большинство их было посвящено разграблению продовольственных складов. Если верить словам Егорыча, чуть не в каждом немецком городе или посёлке был свой склад, доверху набитый связками колбас, пудовыми дисками сыров, копчёными окороками, мириадами бутылок вина и прочими вкусностями, о коих «освободители» уже успели позабыть за годы советской власти. По словам Егорыча, всё это великолепие немедленно сжиралось или растаскивалось. То, что не удавалось сожрать или унести, старались уничтожить – бутылки разбивали, что нельзя было разбить – скидывали на пол и топтали, чтоб смешалось с бутылочными осколками, ломали полки и стеллажи, выбивали окна и двери… В общем, чисто иллюстрация к «Заводному апельсину».
На мой вопрос «зачем ?» Егорыч ответить не смог. Он даже не пытался найти оправдания. Очевидно, мысль о каком-то обосновании таких действий просто не приходил ему в голову. В самом деле, какие нужны обоснования ? Достаточно, что никто не мешает и не препятствует.
В советском «военном» кинематографе есть такой штамп – где-нибудь в немецком городке, ещё не остывшем от боя, вдруг отыскивается рояль, и какой-нибудь капитан (почему-то именно капитан) вдруг вспоминает, что в далёкой довоенной жизни он учился в консерватории, кладёт загрубевшие пальцы на клавиши и, полуприкрыв глаза, начинает наигрывать что-нибудь из Шуберта или Шопена. А вокруг «стоят и слушают бойцы»…
Каждый раз, видя такую сцену, я вспоминаю рассказы Егорыча и представляю, как последний аккорд божественной музыки тает в дымном воздухе, и капитан благосклонно кивает окружающим – теперь, мол, можно. Солдаты-освободители, словно муравьи, облепляют рояль, отрывают ему ноги, волокут по лестнице на последний этаж и с шутками-прибаутками выпихивают в окно.
3. ВТОРАЯ ЖИЗНЬ
В ноябре 2002-го решал я квартирный вопрос. Кто занимался оформлением документов на недвижимость, тот знает, сколько времени сжирает этот процесс. И вот, очередной раз зависнув в приёмной нотариуса, я сидел перед телевизором и щёлкал пультом, пытаясь найти что-нибудь пригодное к просмотру. Найти не удавалось – от всего появляющегося на экране тошнило резко и решительно. После очередного нажатия кнопки на экране возник старикан в форме офицера ВВС, бодро вещавший о каком-то бомбардировщике, который он где-то угнал. Меня как током ударило: «Да это ж Девятаев !!!».
Кто не знает Михаила Петровича Девятаева ? Разве что тот, кому мозги заменяет полосатая ленточка. Прочие знают, что, попав в плен, ухитрился Девятаев сотворить то, что не удавалось более никому ни до, ни после – захватить вражеский бомбардировщик и, прихватив ещё десять пленников, добраться на нём до своих. Мало кто знает, что было потом… Вот об этом «потом» и рассказывал Девятаев в телевизионном фильме.
Собственно, я и раньше знал, что все вернувшиеся в объятия Советской Родины тотчас были арестованы и подвергнуты допросам «с линией на признание в причастности к германской разведке». Это было вполне стандартной процедурой и удивления не вызвало. Не удивило даже то, что «подельники» Девятаева были быстро приговорены к «искуплению кровью» и направлены в штрафбат. После чего сложили головы на Зееловских высотах – все десять.
Сразило меня другое. Будучи в немецком плену Девятаев с августа по октябрь 1944 находился в Заксенхаузене, откуда был переброшен на остров Узедом. А через полгода после побега он был… возвращён в Заксенхаузен :
Под впечатлением от услышанного, я полез в Сеть в поисках подробностей. И очень быстро их нашёл : в апреле 1945-го лагерь был захвачен частями Советской Армии, а в августе там открылся «спецлагерь №1». Изначально предполагалось, что содержаться там будут нацистские военные преступники, но, как показал опыт Девятаева, обитали в лагере не только нацисты.
«Повторное использование» Заксенхаузена так меня поразило, что я заинтересовался судьбой других лагерей смерти, оказавшихся в советской зоне оккупации, и оборотился к истории Бухенвальда – самого, пожалуй, известного из нацистских лагерей. Того самого, что десятилетиями использовался красной пропагандой в качестве наиболее яркого и убедительного примера бесчеловечности нацистского режима. Помню, по радио к месту и не к месту звучал «Бухенвальдский набат», а кино, телевидение и прочие СМИ пичкали нас рассказами об ужасах Бухенвальда. Забывая упомянуть, что кошмарная история концлагеря не закончилась вместе с нацистским режимом.
В апреле 45-го лагерь был захвачен американцами, оставшиеся в живых узники – освобождены. Казалось, конец концлагерю. Ан нет ! – в соответствии с договорённостями между союзниками, данный район отходил к советской зоне оккупации, в мае американцы передали его представителям советской администрации, а уже в июле он возобновил свою работу по переработке людей в трупы. Новые хозяева сменили флаг и завели документацию на русском языке, а всё остальное осталось прежним – и бараки, и вышки, и знаменитая надпись «Jedem das Seine» на воротах. И даже многие узники, освобождённые, было, американцами, вернулись на лагерные нары в прежнем качестве – как враги нации и государства.
И Бухенвальд, и Заксенхаузен – вовсе не исключения. Приказом заместителя Народного комиссара внутренних дел СССР генерал-полковника Серова (№315 от 18 апреля 1945г.) на базе нацистских лагерей смерти было создано 10 «спецлагерей». Справедливости ради, необходимо заметить, что западные союзники тоже использовали нацистские лагеря, включая печально известный Дахау, оказавшийся в американской оккупационной зоне. Были, однако, большие и принципиальные различия в том, как использовали нацистское «наследство» у «нас» и у «них».
Западники использовали доставшиеся им лагеря не как места заключения, а как места временного содержания военнопленных. На практике это означало, что львиная доля тамошних «зэков» была освобождена к середине 1946-го – после того, как следователи убедились в их непричастности к военным преступлениям. Окончательно же лагеря опустели двумя годами позже – признанных невиновными отпустили, признанных виновными либо казнили, либо перевели в специальные тюрьмы.
«Советские» же лагеря использовались не только для фильтрации, но и для заключения. Помимо военнопленных, в них содержались «перемещённые лица» из числа граждан СССР, советские военнослужащие, попавшие в немецкий плен, а также множество «подозрительных лиц» из числа немцев, оказавшихся в советской оккупационной зоне и представлявших – по мнению НКВД – угрозу «народной власти». Советские лагеря активно «работали» до середины 1950-го, после чего, опять же, были не закрыты, а всего лишь переданы в ведение Штази, германского аналога НКВД.
«Западные» лагеря находились под присмотром Международного Красного Креста, кормёжка и медицинское обслуживание были на приличном уровне, а главное – оккупационная администрация не рассматривала заключённых как врагов, подлежащих уничтожению. В «советских» же лагерях не было никаких «иностранных влияний», а зэки содержались так же, как в обычных совдеповских местах заключения – с той же жестокостью, поганой кормёжкой и регулярными экзекуциями. Как следствие, смертность в «западных» лагерях была близка к нулевой, а в «советских» – сопоставимой с той, что была при нацистах : в Заксенхаузене снизилась в 2,5 раза – с 50% до 20%, а в Бухенвальде чуток подросла – с 23,7% до 25%.
В постпобедной истории лагерей наиболее отчётливо проявилось различие между настоящим освобождением и освобождением по-советски. Одержимые идеей свободы англосаксы решительно и навсегда покончили с концлагерями. А совдеповцы, категорически неспособные представить хоть что-нибудь, отличное от кромешного рабства, дали этим фабрикам смерти вторую жизнь.
4. ЭТО СЛАДКОЕ СЛОВО – “СВОБОДА”
Охранители советских мифов то и дело норовят осадить не в меру ретивых критиков требованиями предъявить документы, подтверждающие преступность власти коммунистов. Скорбные умом бедняги никак не возьмут в толк, что преступления эти столь масштабны, что для их выявления никакие документы не нужны – достаточно по сторонам посмотреть.
Миф об освобождении Европы – как раз из числа таких мифов. Можно десятилетиями гундеть «о великой освободительной миссии советского народа», можно настрогать десятки и сотни песен, пьес, рассказов и романов, можно снять высокобюджетную киноопупею «Освобождение» и крутить её ежегодно по всем каналам… Но «освободительный» морок тотчас рассеивается, стоит лишь начать задавать вопросы :
– может ли быть освободителем тот, кто сам – раб ?
– совместима ли свобода с лагерями смерти ?
И оказывается, что никому никакого освобождения Советская армия не принесла. Сменился людоед, а людоедский режим остался. Чего ж удивляться, что в Европе Совдепию ненавидят гораздо сильнее Третьего Рейха – нацики насиловали Европу чуть больше пяти лет, а совдеповцы изгалялись над нею чуть не в десять раз дольше.
Европа, однако, сумела избавиться от коммунистического рабства.
А нас свобода только дразнит…
А было так: четыре года
В грязи, в крови, в огне пальбы
Рабы сражались за свободу,
Не зная, что они – рабы.
А впрочем – зная. Вой снарядов
И взрывы бомб не так страшны,
Как меткий взгляд заградотрядов,
В тебя упертый со спины.
И было ведомо солдатам,
Из дома вырванным войной,
Что города берутся – к датам.
А потому – любой ценой.
Не пасовал пред вражьим станом,
Но опускал покорно взор
Пред особистом-капитаном
Отважный боевой майор.
И генералам, осужденным
В конце тридцатых без вины,
А после вдруг освобожденным
Хозяином для нужд войны,
Не знать, конечно, было б странно,
Имея даже штат и штаб,
Что раб, по прихоти тирана
Возвышенный – все тот же раб.
Так значит, ведали. И все же,
Себя и прочих не щадя,
Сражались, лезли вон из кожи,
Спасая задницу вождя.
Снося бездарность поражений,
Где миллионы гибли зря,
А вышедшим из окружений
Светил расстрел иль лагеря,
Безропотно терпя такое,
Чего б терпеть не стали псы,
Чтоб вождь рябой с сухой рукою
Лукаво щерился в усы.
Зачем, зачем, чего же ради –
Чтоб говорить бояться вслух?
Чтоб в полумертвом Ленинграде
От ожиренья Жданов пух?
Чтоб в нищих селах, все отдавших,
Впрягались женщины в ярмо?
Чтоб детям без вести пропавших
Носить предателей клеймо?
Ах, если б это было просто –
В той бойне выбрать верный флаг!
Но нет, идеи Холокоста
Ничуть не лучше, чем ГУЛАГ.
У тех – все то же было рабство,
А не пропагандистский рай.
Свобода, равенство и братство…
Свободный труд. Arbeit macht frei.
И неизменны возраженья,
Что, дескать, основная часть
Из воевавших шла в сраженья
Не за советскую-де власть,
Мол, защищали не колхозы
И кровопийцу-подлеца,
А дом, семью и три березы,
Посаженных рукой отца…
Но отчего же половодьем
Вослед победе в той войне
Война со сталинским отродьем
Не прокатилась по стране?
Садили в небеса патроны,
Бурлил ликующий поток,
Но вскоре – новые вагоны
Везли их дальше на восток.
И те, кого вела отвага,
Кто встал стеною у Москвы –
За проволоками ГУЛАГа
Поднять не смели головы.
Победа… Сделал дело – в стойло!
Свобода… Северная даль.
Сорокаградусное пойло,
Из меди крашеной медаль.
Когда б и впрямь они парадом
Освободителей прошли,
То в грязь со свастиками рядом
И звезды б красные легли.
Пусть обуха не сломишь плетью,
Однако армия – не плеть!
Тому назад уж полстолетья
Режим кровавый мог истлеть.
И все ж пришел конец запретам,
Но, те же лозунги крича,
Плетется дряхлый раб с портретом
Того же горца-усача.
Он страшно недоволен строем,
Трехцветным флагом и гербом…
Раб тоже может быть героем,
Но все ж останется рабом.
И что ж мы празднуем в угоду
Им всем девятого числа?
Тот выиграл, кто обрел свободу.
Ну что же, Дойчланд – обрела.
А нас свобода только дразнит,
А мы – столетьями в плену…
На нашей улице – не праздник.
Мы проиграли ту войну.
Юрий Нестеренко http://sun-u-kung.livejournal.com/57777.html
svetonline 